Неточные совпадения
Такая рожь богатая
В тот год у нас родилася,
Мы землю не ленясь
Удобрили, ухолили, —
Трудненько было пахарю,
Да весело жнее!
Снопами нагружала я
Телегу со стропилами
И пела, молодцы.
(Телега нагружается
Всегда с веселой
песнею,
А сани с горькой думою:
Телега хлеб домой везет,
А сани — на базар!)
Вдруг стоны я
услышала:
Ползком ползет Савелий-дед,
Бледнешенек как смерть:
«Прости, прости, Матренушка! —
И повалился в ноженьки. —
Мой грех — недоглядел...
—
Потом я
песни слышала,
Всё голоса знакомые,
Девичьи голоса...
— «Кто ж тебя выучил эту
песню?» — «Никто не выучил; вздумается — запою; кому услыхать, тот
услышит; а кому не должно
слышать, тот не поймет».
Пробираюсь вдоль забора и вдруг
слышу голоса; один голос я тотчас узнал: это был повеса Азамат, сын нашего хозяина; другой говорил реже и тише. «О чем они тут толкуют? — подумал я. — Уж не о моей ли лошадке?» Вот присел я у забора и стал прислушиваться, стараясь не пропустить ни одного слова. Иногда шум
песен и говор голосов, вылетая из сакли, заглушали любопытный для меня разговор.
Я люблю сказки и
песни, и просидел я в деревне той целый день, стараясь
услышать что-нибудь никем не слышанное.
Я
слышу, что тебя везде за
песни славят
И с лучшими певцами рядом ставят.
Заговорив однажды по поводу близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера я прохожу мимо забора и
слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой
песни горланят: Время верное приходит, сердце чувствует любовь…Вот тебе и прогресс».
С детства
слышал Клим эту
песню, и была она знакома, как унылый, великопостный звон, как панихидное пение на кладбище, над могилами. Тихое уныние овладевало им, но было в этом унынии нечто утешительное, думалось, что сотни людей, ковырявших землю короткими, должно быть, неудобными лопатами, и усталая
песня их, и грязноватые облака, развешанные на проводах телеграфа, за рекою, — все это дано надолго, может быть, навсегда, и во всем этом скрыта какая-то несокрушимость, обреченность.
Жена, кругленькая, розовая и беременная, была неистощимо ласкова со всеми. Маленьким, но милым голосом она, вместе с сестрой своей, пела украинские
песни. Сестра, молчаливая, с длинным носом, жила прикрыв глаза, как будто боясь увидеть нечто пугающее, она молча, аккуратно разливала чай, угощала закусками, и лишь изредка Клим
слышал густой голос ее...
«Сегодня мы еще раз
услышим идеальное исполнение народных
песен Е. В. Стрешневой. Снова она будет щедро бросать в зал купеческого клуба радужные цветы звуков, снова взволнует нас лирическими стонами и удалыми выкриками, которые чутко подслушала у неисчерпаемого источника подлинно народного творчества».
Он думал только о себе в эту необыкновенную минуту, думал так напряженно, как будто боялся забыть мотив
песни, которую
слышал впервые и которая очень тронула его.
— Это — мой дядя. Может быть, вы
слышали его имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет
песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту
песню мы
слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Я
слышала нашу
песню, они говорят по — русски.
Весьма может быть, что бедный прасол, теснимый родными, не отогретый никаким участием, ничьим признанием, изошел бы своими
песнями в пустых степях заволжских, через которые он гонял свои гурты, и Россия не
услышала бы этих чудных, кровно-родных
песен, если б на его пути не стоял Станкевич.
Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею перед зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь невиданному капризу девушки, которая, задумавшись, не примечала, казалось, ничего; но когда же
услышал знакомые звуки
песни — жилки в нем зашевелились; гордо подбоченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
Когда проходишь по площади, то воображение рисует, как на ней шумит веселая ярмарка, раздаются голоса усковских цыган, торгующих лошадьми, как пахнет дегтем, навозом и копченою рыбой, как мычат коровы и визгливые звуки гармоник мешаются с пьяными
песнями; но мирная картина рассеивается в дым, когда
слышишь вдруг опостылевший звон цепей и глухие шаги арестантов и конвойных, идущих через площадь в тюрьму.
Даже если бы мне случилось
услышать, кроме звона цепей и крика надзирателей, еще разудалую
песню, то я почел бы это за дурной знак, так как добрый и милосердный человек около тюрьмы не запоет.
Некоторые авторы видели в Рыковском хороводы и
слышали здесь гармонику и разудалые
песни; я же ничего подобного не видел и не
слышал и не могу себе представить девушек, ведущих хороводы около тюрьмы.
Только там, при легком шуме бегущей реки, посреди цветущих и зеленеющих деревьев и кустов, теплом и благовонием дышащей ночи, имеют полный смысл и обаятельную силу соловьиные
песни… но они болезненно действуют на душу, когда
слышишь их на улице, в пыли и шуме экипажей, или в душной комнате, в говоре людских речей.
Всякому, кто
слышал эту прекрасную народную
песню в надлежащем исполнении, наверное, врезался в памяти ее старинный мотив, высокий, протяжный, будто подернутый грустью исторического воспоминания.
Его учила несложным напевам эта природа, шум ее леса, тихий шепот степной травы, задумчивая, родная, старинная
песня, которую он
слышал еще над своею детскою колыбелью.
Ни музыки я не
услышу такой,
Ни
песни…
Князь
слышал иногда доносившиеся к нему сверху громкие и быстрые разговоры, хохотливый, веселый спор; даже раз, очень поздно вечером, донеслись к нему звуки внезапно и неожиданно раздавшейся военно-вакхической
песни, и он тотчас же узнал сиплый бас генерала.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь
песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и
слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Да только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а как был чувствителен и не мог эту
песню без слез
слышать, то и прослезился немного. После я узнал, что он и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Но только вдруг вслушиваюсь, и
слышу, что из-за этой циновочной двери льется
песня… томная-претомная, сердечнейшая, и поет ее голос, точно колокол малиновый, так за душу и щипет, так и берет в полон.
— Ну, старая
песня! — полувоскликнул капитан, берясь за свою шляпу с черным султаном: ему невыносимо, наконец, было
слышать, что Миропа Дмитриевна сводит все свои мнения на деньги.
Максим смотрел на все спокойным оком. Не страшно было ему умирать в муках; грустно было умереть без меча, со связанными руками, и не слыхать в предсмертный час ни бранного окрика, ни ржания коней, а
слышать лишь дикие
песни да пьяный смех своих мучителей.
Еще не доезжая деревни, князь и люди его
услышали веселые
песни, а когда подъехали к околице, то увидели, что в деревне праздник.
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто
услышал эту
песню, запала б она тому в душу и часто, в минуту грусти, приходила бы на память…
Многие из них пировали у Вяземского. Они сидели за кубками и пели удалые
песни.
Услышав звон, они вскочили и надели черные рясы поверх богатых кафтанов, а головы накрыли высокими шлыками.
Так как лукавый пристяжной конь видимо замедлил ход, чтобы лучше
слышать пение хозяина, то ямщик опять резко вытянул его по заду, — а
песня не прерывалась, будто в самом деле ее пел кто-то другой, в стороне.
И здесь я
услышал новый вариант этой
песни, которого прежде не встречал. В конце
песни прибавлялось несколько стихов...
Чем выше солнце, тем больше птиц и веселее их щебет. Весь овраг наполняется музыкой, ее основной тон — непрерывный шелест кустарника под ветром; задорные голоса птиц не могут заглушить этот тихий, сладко-грустный шум, — я
слышу в нем прощальную песнь лета, он нашептывает мне какие-то особенные слова, они сами собою складываются в
песню. А в то же время память, помимо воли моей, восстановляет картины прожитого.
— А вот
слышите, — сказала Марья Дмитриевна, указывая в ту сторону, из которой неслись звуки тулумбаса и
песни. — Кутят.
«Запись рассказов,
песен и разных случаев из жизни города Окурова, Воргородской губернии, которые я, Матвей Кожемякин,
слышал и видел с тринадцатилетнего возраста».
— Как только
песня! И вы не постыдились мне признаться, что знаете эту
песню — вы, член благородного общества, отец благонравных и невинных детей и, вдобавок, полковник! Только
песня! Но я уверен, что эта
песня взята с истинного события! Только
песня! Но какой же порядочный человек может, не сгорев от стыда, признаться, что знает эту
песню, что
слышал хоть когда-нибудь эту
песню? какой, какой?
Если гости, евшие и пившие буквально день и ночь, еще не вполне довольны угощением, не вполне напелись своих монотонных
песен, наигрались на чебызгах, [Чебызга — дудка, которую башкирец берет в рот, как кларнет, и, перебирая лады пальцами, играет на ней двойными тонами, так что вы
слышите в одно и то же время каких-то два разных инструмента.
В столовой наступила относительная тишина; меланхолически звучала гитара. Там стали ходить, переговариваться; еще раз пронесся Гораций, крича на ходу: «Готово, готово, готово!» Все показывало, что попойка не замирает, а развертывается. Затем я
услышал шум ссоры, женский горький плач и — после всего этого — хоровую
песню.
— Я вчера
слышал, ты
песни пел, и еще тебя видел…
— Что писать, добрый человек! Ты вот послушай лучше, я тебе спою. Сдохнешь, тогда
песни не
услышишь. Гуляй!
Я хочу
слышать старую
песню, и унылым речитативом, стараясь сохранить своеобразную мелодию
песни, он рассказывает.
Песня была веселая, и Кайло грузно отплясывал под пение Пестеря, шлепая своими грязными лаптями. Маркушка хрипел и задыхался и
слышал в этой дикой
песне последний вал поднимавшейся воды, которая каждую минуту готова была захлестнуть его. В ужасе он хватался рукой за стену и бессмысленно смотрел на приседавшего Кайло. И Кайло, и Пестерь, и Окся с Лапухой, и Брагин — все это были пенившиеся валы бесконечной широкой реки…
Лука. Добрый, говоришь? Ну… и ладно, коли так… да! (За красной стеной тихо звучит гармоника и
песня.) Надо, девушка, кому-нибудь и добрым быть… жалеть людей надо! Христос-от всех жалел и нам так велел… Я те скажу — вовремя человека пожалеть… хорошо бывает! Вот, примерно, служил я сторожем на даче… у инженера одного под Томском-городом… Ну, ладно! В лесу дача стояла, место — глухое… а зима была, и — один я, на даче-то… Славно-хорошо! Только раз —
слышу — лезут!
В остальное время года, и особенно летом, редко увидите вы на ней нескончаемые караваны расшив; не промелькнут перед очами вашими вереницы громадных судов и барок, нагруженных богатством целого края; редко
услышите вы те звонкие клики и удалые, веселящие сердце
песни бурлаков, которые немолчно, говорят, раздаются на Волге.
Со стен видели, как всё теснее сжималась петля врагов, как мелькают вкруг огней их черные тени; было слышно ржание сытых лошадей, доносился звон оружия, громкий хохот, раздавались веселые
песни людей, уверенных в победе, — а что мучительнее
слышать, чем смех и
песни врага?
Слышишь, в роще зазвучали
Песни соловья;
Звуки их, полны печали,
Молят за меня…
Вот же, хлопче, будто и теперь я эту
песню слышу и тех людей вижу: стоит козак с бандурой, пан сидит на ковре, голову свесил и плачет; дворня кругом столпилась, поталкивают один другого локтями; старый Богдан головой качает… А лес, как теперь, шумит, и тихо да сумно звенит бандура, а козак поет, как пани плачет над паном над Иваном...
Такого чтения после П. А. Никитина я не слыхал никогда, и, слушая ее тогда и после, я будто вижу перед собой П.А. Никитина,
слышу его голос, тон, переливы, и вижу перед собой меняющее выражение лицо и глаза Ермоловой, Ермоловой того дня, того незабвенного вечера, когда вскоре после бенефиса прочла она «
Песню о рубашке» Томаса Гуда, затем некрасовское «Внимая ужасам войны».